Михаил Салтыков-Щедрин – прокурор России

Величайший сатирик, «русский Свифт», как называли его современники. Писатель Михаил Салтыков-Щедрин повлиял на умы нескольких поколений, быть может, как никто другой.

«Салтык» в переводе со старославянского означает «образец». Михаил Салтыков появился на свет 195 лет назад, в январе 1826-го, в родовом имении отца – в селе Спас-Угол, что в Тверской губернии. Там его и крестили в Преображенском храме. Род Салтыковых известен с XIII столетия. В век Просвещения старобоярская фамилия сохранила свое влияние при дворе. Дед писателя – Василий Богданович служил в лейб-гвардии Семеновском полку, участвовал в дворцовом перевороте, за что получил щедрые награды от новой императрицы – Екатерины II.

Следы от розог

Мать писателя – урожденная Ольга Забелина – происходила из именитого купеческого рода. В 1812 году се отец, немало пожертвовавший на московское ополчение, получил потомственное дворянство. Семья будущего сатирика была состоятельной: Салтыковы владели примерно тремя тысячами крепостных душ.

Воспитывали Михаила кормилицы да гувернеры, родительской заботы он не знал. Слишком суровые нравы царили в их усадьбе. Создается впечатление, что мать в детские годы вспоминала о нем, только чтобы выпороть за какую-нибудь провинность. «А знаете, с какого момента началась моя память? Помню, что меня секут, кто именно, не помню; но секут как следует, розгою… Было мне тогда, должно быть, года два, не больше», – говорил писатель. Наверное, так и воспитываются сатирики – уязвленные, с горьким юмором. Эти розги он не забывал никогда, их свист можно расслышать во многих его книгах.

Первым учителем мальчика был крепостной Павел Соколов – талантливый живописец и, судя по всему, способный педагог. Потому что в 10 лет, когда Салтыков оставил ненавистный Спас-Угол и поступил в Московский дворянский институт, он сразу вошел в число лучших учеников. А через два года его на казенный счет приняли в Царскосельский лицей.

В 1838 году Салтыков – воспитанник знаменитого учебного заведения, еще хранившего пушкинские традиции. Его приятелем стал учившийся на несколько курсов старше Михаил Петрашевский – вольнодумец, знаток французской философии. Сам Салтыков, вырвавшись на свободу из сурового родительского дома, как и положено лицеисту, усердно писал стихи. В 1841 году состоялся его печатный дебют – вышло стихотворение «Лира», посвященное Пушкину. Позже сатирик называл эти строки «очень глупыми»:

На русском Парнасе есть лира;
Струнами ей – солнца лучи,
Их звукам внимает полмира:
Пред ними сам гром замолчи.

Но тогда ему было 15 лет, Салтыков считался первым поэтом курса, и друзья даже короновали его как «преемника Пушкина».

Учился будущий сатирик гораздо лучше своего великого предшественника и сразу после окончания лицея мог получить чин титулярного советника, что было бы неплохим началом карьеры. Но сказалось «неподобающее» поведение в годы учебы: сочинение вольнодумных куплетов, язвительные шутки, а также раннее пристрастие к курению. Из лицея Салтыкова выпустили со скромным чином коллежского секретаря. Возможно, эта обида и превратила поэта в прозаика. Приступив к службе, он начал сочинять повести в духе свободолюбивой Жорж Санд. За первые же опусы сатирического характера его сослали в Вятку – на штатную должность при губернском правлении.

Свою будущую супругу Лизу Болтину, дочь вятского вице-губернатора, он впервые встретил, когда ей было только 12 лет. Салтыков бывал в доме ее отца, а когда девушке исполнилось 16, сделал ей предложение. Они поженились. И хотя властная мать писателя не одобряла этот брак и даже лишила сына материальной поддержки, сатирик полюбил свою Лизу однажды – и навсегда. Во многом она была антиподом Салтыкова – простодушная, беззлобная, равнодушная к общественной жизни, больше всего на свете любившая изюм и конфеты. Но, наверное, именно в такой супруге нуждался этот желчный человек. Она как будто врачевала следы от розог на его спине.

Критический реалист

Когда ему дали понять, что чиновнику не стоит публиковать фельетоны и повести, он стал печататься под псевдонимом «отставной надворный советник Н. Щедрин». По одной из версий, эту фамилию подсказала ему жена: «Ведь ты так щедр на всякие сарказмы в своих рассказах!» Впрочем, не менее вероятно и другое предположение: Салтыкову в Вятке довелось допрашивать некоего купца Щедрина, который был замешан в уголовном деле с участием раскольников. Писателю понравилась звонкая фамилия, и он взял ее на вооружение. Честолюбие не позволило ему полностью спрятаться за псевдонимом. На обложке его «Губернских очерков» значилось: «Из записок отставного надворного советника Щедрина. Собрал и издал М.Е. Салтыков».

Несмотря на знатность и чины, Салтыков никогда не был по-настоящему богат. И литературой занимался не только по зову сердца, но и ради гонорара. Он стал первым сатириком страны, его публикаций ждали тысячи читателей – в основном молодежь, ценившая дерзкий щедринский сарказм. Своими злейшими врагами сатирик считал тех, о ком писал: «Взамен совести выросло у них во рту по два языка, и оба лгут». Советское школьное литературоведение почти всю русскую прозу XIX века относило к «критическому реализму». Салтыков-Щедрин, как никто другой, соответствовал этому термину. Конечно, он не всегда оставался строгим реалистом, но критический настрой сохранял неизменно.

Монументальная карамзинская «История государства Российского» напрашивалась на пародию. Это чувствовал еще Пушкин, оставивший незаконченную повесть «История села Горюхина», которую опубликовали в «Современнике» вскоре после гибели автора. Салтыков поразился: оказывается, по карамзинской канве можно вышивать в шаловливом, но мрачном духе. Роман рождался тяжело: «У меня начинают складываться “Очерки города Брюхова”… Надобно, чтобы и в самой пошлости было что-нибудь человеческое, а тут, кроме навоза, ничего нет». Он вступил в бой с историками, которые, по мнению Салтыкова, романтизировали прошлое. В окончательном варианте город Брюхов превратился в Глупов, в котором «были губернаторы добрые, были и злецы; только глупых не было – потому что начальники!». И трудно не отождествлять их с русскими императорами. Таким был первый роман Щедрина – «История одного города».

Беспросветная Россия

«Санкт-Петербургские ведомости» откликнулись на книгу доброжелательно: «Эта юмористическая “история” пожалуй, даст больше материалов для уразумения некоторых сторон нашей истории, чем иные труды присяжных историков». Но Алексей Суворин – критик консервативного направления – разглядел в щедринской фантасмагории разрушительный заряд: «Ни история, ни настоящее вовсе не говорят нам ни-чего похожего на тс картины, которые нарисовал г. Салтыков». Суворин не сомневался, что сатирик намеренно сгущает краски и показывает Россию «смердящей», чтобы никому не жаль было разрушить этот «город Глупов». Эта тенденция проявилась, конечно, не только в «Истории одного города».

Россия в восприятии Щедрина подчас – без преувеличений – страшна. Как страшен один из его ключевых героев – Порфирий Головлев, известный под тремя прозвищами: Иудушка, кровопивушка и откровенный мальчик. Прототипом этого чудовища являлся старший брат писателя – Дмитрий. Щедрин считал его лицемером и сутягой: «Одною рукою Богу молится, другою делает всякие кляузы». Мрачна была и душа сатирика, сводившего счеты с родным братом в беспросветном, но по-своему притягательном романе «Господа Головлсвы».

Чуть светлее и философичнее щедринских романов его сказки. Их он создавал, конечно, для взрослой аудитории. Щедрин был мастером фантастических аллегорий, многие из которых стали крылатыми, вошли в нашу речь. Достаточно вспомнить «премудрого ппекаря», который всего страшится, не покидает своей глубокой норы, и только снится несчастному, что он выиграл 200 тысяч и сам глотает щук!

Наиболее скандальной оказалась сказка «Медведь на воеводстве», в которой воинственные Топтыгины делают карьеру и даже – грозясь большими делами – Чижика съедают, но в итоге получают рогатиной от мужика. А самая сокровенная, исповедальная сказка Щедрина – «Пропала совесть». Людям стало легче жить и суетиться без этого «беспокойного органа» – как будто просто перестала играть какая-то дудка в оркестре. Но изгнанная совесть в конце концов поселилась в чистом сердце русского ребенка: «Растет маленькое дитя, а вместе с ним растет в нем и совесть. <…> И исчезнут тогда все неправды, коварства и насилия, потому что совесть будет не робкая и захочет распоряжаться всем сама». О таком мире мечтал сатирик.

Чиновник и бунтарь

22 года он оставался чиновником – сначала малозаметным, потом – солидным. Но почти всегда чувствовал себя во враждебном окружении и не сомневался, что Россией управляют мздоимцы. Он видел вокруг самых ненавистных героев своих произведений, которые публиковались в лучшем столичном журнале – «Современнике».

На его карьере сказались веяния эпохи царя-освободителя. В 1858 году Салтыкова назначили рязанским вице-губернатором. Потом он повицегубернаторствовал и в Твери. Не скрывал своих радикальных взглядов: например, был противником сословных привилегий. С такими воззрениями проводить в жизнь крестьянскую реформу 1861 года было вряд ли возможно, и Салтыкова перевели в Пензу на должность управляющего казенной палатой. Император Александр II доверял ему инспекцию финансов губернии, но ограничивал политическое влияние «бунтаря». Управляя казенной палатой, Салтыков, бывало, считался в губернии самым грозным человеком. В России во второй половине XIX века стратегию правительства традиционно определял министр финансов, а в губернии все проекты зависели от столоначальника из казенной палаты, державшего под контролем бюджет. Но служить сатирику надоело, он надеялся больше времени уделять литературе.

Его мечта сбылась только в 1868 году: Салтыков оставил службу и наконец полностью ушел в журналистику – в «Отечественные записки». Создал этот журнал Николай Некрасов – поэт и редактор, с которым связаны почти все литературные успехи Щедрина. Они слаженно трудились, а когда соратник заболел, сатирик взвалил на свои плечи журнальные тяготы. Увы, в последние годы он и на Некрасова смотрел мизантропически: его раздражало сказочное богатство поэта, который, как назло, оказался еще и удачливым картежником. «Четырех докторов при себе имеет, а пятый – Боткин – наблюдает. Собирается выписать Бильрота из Вены… А вот у меня жена заболела – я два дня бился, не мог направить медицинскую помощь как следует – всем некогда. А я ведь не совсем же неимущий, а только менее имущий».

Некрасов вскоре умер. Шесть лет Салтыков тянул редакторскую лямку, сражаясь с цензурой. Собственные щедринские «сарказмы», как ни странно, крайне редко подвергались запретам: у сатирика имелись почитатели и среди крупных сановников, приближенных к царю-реформатору. Они видели в нем полезного «прокурора России», беспощадно указывающего на недостатки, которых в империи хватало. Но при Салтыкове журнал стал острее, злее, а среди сотрудников «Отечественных записок» появились народники, посетители подпольных кружков, потрясатели основ – Сергей Кривенко, Николаи Михайловский. Именно они пустили сказки Щедрина в нелегальную печать и навлекли на издание гнев властей. Весной 1884 года по личному распоряжению начальника Главного управления по делам печати Евгения Феоктистова, в недавнем прошлом – сотрудника журнала, «Записки» закрыли. Один из героев Щедрина «однажды утром, проснувшись, совершенно явственно ощутил, что его нет». Он сам почувствовал нечто подобное, когда «Отечественные записки» попали под запрет. Лишившись журнальной трибуны, писатель, кажется, вовсе разучился улыбаться. И книги его стали еще горше.

«Бог весть, что ждет за гробом нас»

На старости лет маститый сатирик страдал от ревматизма и постоянных простуд, ездил за границу лечиться. «Да, тяжело нам с жизнью расставаться… Бог весть, что ждет за гробом нас», – писал Салтыков еще в годы лицейской юности. Эти строки он нередко вспоминал к 60 годам, когда совсем согнулся, до срока состарился. В своей поздней автобиографии Щедрин писал: «В последнее время… ожидаю смерти». Приятелям говорил: «Я очень занят – умираю». Так продолжалось несколько лет. «Недуг впился в меня всеми когтями», – сетовал ослабевший властитель дум. Но болезнь не помешала ему создать «Пошехонскую старину» – повествование о собственном детстве, о родительских крепостных нравах. Нет, это не мемуары, он по-прежнему показывал жизнь через кривое зеркало сатиры. И ненавидел сильнее, чем любил.

Незадолго до смерти жена уговорила его исповедоваться и приобщиться Святых Тайн. Писатель скептически относился к церкви, но спорить не стал. Сам отец Иоанн Кронштадтский прибыл к ним на Литейный. Но там, в квартире Салтыковых, встретился с доктором Сергеем Боткиным, который осматривал больного. Сатирик испугался, что теперь всей прогрессивной общественности станет известно, что он напоследок «спасовал» перед церковью. Извиняющимся тоном он объяснял доктору: «Это жена, это не ко мне. Женщина – что поделаешь…» Но все-таки, судя по воспоминаниям его сына Константина, исповедовался.

Похоронили Михаила Евграфовича на Волковом кладбище, рядом с другим отчаянным западником и властителем дум – Иваном Тургеневым. За гробом его шла огромная толпа – журналисты, студенты, вольнодумцы, которых в Петербурге было немало. К писателям тогда относились как к пророкам, а книги «русского Свифта» сформировали тысячи либералов и социалистов, включая будущих участников русской революции. Салтыков всю жизнь был острозлободневным автором. Не уставал откликаться на сиюминутные темы. К вечному пробивался через бренное – через политику.

Щедрин довел до совершенства эзопов язык, который еще не раз пригодится писателям. Более желчного автора русская литература не знала. Неудивительно, что одни ему поклонялись, другие – проклинали. Для физиолога Ивана Сеченова он – «диагност наших общественных зол и недугов», для мыслителя Василия Розанова – «матерый волк», который «напился русской крови и сытым отвалился в могилу». Что ж, можно и так. По крайней мере, сам Щедрин со своими оппонентами не церемонился.