Друг из тундры

Много лет назад за Полярным кругом — на Кольском полуострове — строился город Мончегорск.

Там, в глухой тундре, за большим и светлым озером Имандра геологи нашли никелевую руду, спрятанную глубоко в земле, в прожилках древних камней. Чтобы добыть никель из земли, нужно было строить рудники в тундре. Чтобы превратить руду в металл, стали там строить заводы. Прежде чем поднялись здания цехов, приехали в тундру шахтеры, инженеры, заводские рабочие; детские голоса зазвучали над озером; строители начали ставить дома, школы, магазины; большой город поднимался подле Имандры. Шумно тогда было в лесу.

Звонко ударяли в дерево топоры лесорубов. Валились одна за другой старые сосны. Широкие просеки лучами сходились к озеру. Просеки эти были названы именами будущих улиц. Кое-где появлялись вдоль них первые дома. Рядом с недостроенным домом стояла большая палатка, занесенная снегом до половины. Над палаткой виднелась печная труба. Из нее целые сутки шел дым. В палатке жили люди — будущие жильцы будущего дома. Они дожидались того времени, когда будут готовы для них квартиры. В тулупах; в ватниках возвращались они в палатки с работы. Печки были раскалены докрасна, по в спину дул морозный ветер от входа. Жить было пока трудно, но все эти люди знали, что от их собственного труда зависит, чтобы жизнь эта поскорее стал»а удобнее и легче.

Земля то и дело содрогалась от взрыва. В глубину, в камень уходили глубокие коридоры рудников.

И уже легче было угадать во всем этом шуме, в людском муравейнике, в изобилии протянувшихся над землей проводов, в поднявшихся к небу заводских трубах будущий большой город, чем представить себе недавнюю тишину и безмолвие здешней тундры.

Когда в эту тундру пришли геологи-разведчики, здесь, на берегу Имандры, стояла всего одна избушка. В ней жила семья саамов-оленеводов.

Окрестный лес, выросший на каменных скалах, они называли Монче-тундрой. «Монче» на языке саамов обозначает — красивым. А тундра и впрямь была красива.

Студеные озера светлели в ней, почти сливаясь друг с другом. Иные были совсем маленькие, другим не видно было конца. Летом в них отражались тонкие сосны, плыли отражения легких облаков, и небо над головою было таким же студеным, спокойным и бездонным, как озерная вода.

Избушка саамов и до сих пор стояла над озером, но теперь она была пуста.

Саамы переселились далеко в глубь тундры. Они ушли вслед за дичью и лесными зверями подальше от шума нового города, — туда, где можно было по-прежнему охотиться и пасти оленей.

Однажды вечером, проходя мимо этой избушки, я заметил свет, пробивающийся меж ставен.

У дверей, в глубоком снегу топтались четверо оленей. Они низко склонили огромные костяные кусты рогов и разрыхляли снег черными носами, пытаясь докопаться до прошлогодней травы и мха. Тут же стояли длинные и легкие саамские санки, похожие на долбленую лодку.

— Леонтий приехал, — сказал горный инженер, шедший со мной.
— Это кто же — Леонтий? — спросил я.
— Проводник. Саам. Сперва его отец по тундре всех геологов водил.

А теперь отец старый, и Леонтий вместо него уже лет двадцать тем же занимается. Они тут вес трепки знают. Хотите, — зайдем? Он постучал в дверь, и мы вошли.

Леонтий был мал ростом, как большинство саамов. Одет он был по-старинному: в малицу — костюм из оленьей шкуры, мехом наружу, и в такие же мохнатые высокие сапоги.

С ним в избе была жена, одетая точно так же, и сын, который именно тем в ту минуту и занимался., что менял свой обычный костюм, переодеваясь в точно такую же малицу.

На вид сыну было лет двенадцать.

— Здравствуй, Леонтий! — сказал инженер. — Давно не показывался.
— Здравствуй, — откликнулся саам. — Заходи, гостем будешь. За ним вот приехал, — объяснил он, показывая на сына. — Каникулы у них в школе. Хочу к деду забрать, пусть погостит, порадует старика. По-русски он говорил очень хорошо и чисто.
— А нельзя ли и мне с вами? — спросил вдруг я.

Раньше я и не думал об этом, а теперь внезапно очень захотелось поехать в это дальнее стойбище, поглядеть, как живут там несколько людей, в полном одиночестве, среди безмолвия древней тундры.

— Отчего же нельзя? — улыбнулся Леонтий, — Поедем, пожалуй. Только мы совсем скоро в дорогу собираемся. Через полчаса можете ехать?

Через полчаса мы собрались подле избушки.

Теперь олени были уже запряжены, а в похожих на лодку санях лежали мешки с закупленной в городе снедью, с охотничьей дробью и прочим припасом, которого не достать в тундре.

В руках у Леонтия была длинная тонкая палка, хорей, которым погоняют оленей.

Мы сели. Леонтий взмахнул хореем над оленьими спинами, вскрикнул тонким, пронзительным голосом и побежал рядом с сорвавшимися с места санями.

Это было в конце января, — в ту перу, когда двухмесячная полярная ночь, ежегодно опускающаяся над этими местами, близится к исходу.

Безветренный мороз сковал тундру, слабое северное сияние играло над деревьями, переливаясь то зеленоватым, то розовым светом.

Олени мчались быстро; Леонтий то вскакивал в сани, то соскакивал снова и бежал, щекоча хореем оленьи животы и похлопывая их по спине. Жена его завела долгую однообразную песню на своем языке, и сын подпевал ей негромко.

С холмистой лесной тропы санки соскальзывали на озерную гладь, и тут бег оленей еще убыстрялся, так что ветер свистал в ушах. Санки не оставляли за собой следа, а оленьи копытца печатали на ровном снегу полукруглые лунки.

Без остановки мчались мы весь вечер и всю ночь и лишь на следующее утро остановились у избушки, такой же точно, как та, которую ми покинули в Монче.

Утро было по времени, но кругом была та же темнота нескончаемой полярной ночи, — даже темнее и гуще, чем в час нашего выезда, потому что северного сияния не было больше над головой.

Нас встретил седой старик, такой же низкорослый, как и его сын. Это и был Калина Архипов, про которого рассказывали, что никто не знает тундру, как он.

Поздоровавшись, он распряг оленей, и они мгновенно умчались.

— Куда это они? — удавился я.
— В тундре не пропадут, — засмеялся Леонтий. — Пойдем в избу.

Там топилась печь, и жарилась над огнем только что вытащенная из проруби вкусная озерная рыба кумжа.

Утомленные долгим, бегом, все мы быстро заснули на .разбросанных по полу оленьих шкурах. Когда я проснулся, часы показывали восемь. Голоса доносились
снаружи.

Я встал и вышел. Поросшие лесом горы стояли вокруг. Белый правильный конус горы Ниттис виднелся вдали. Там был Мончегорск.

Небо за Ниттисом розовело, но солнца не было видно.

— Лёв, а Лёв! — звал сына старик.
— Чего? — отозвался Леонтий, поднимаясь от озера.
— Поди-ка в избу, принеси мне топор.

Леонтий принес, молча отдал отцу.

— Ну, поди-ка теперь сруби полгорушки, пусть солнце покажется, — засмеялся старик, довольный шуткой. — Пора уже ему…

И вдруг солнце и впрямь показывается — впервые в этом году. Оно красит снега в розовый цвет. А дальние снега остаются синими. А перед глазами такая белизна, что глядеть больно. И лес стоит кругом, тихий, зеленый; и внизу расстилается большое ровное озеро, на нем расставлены вешки. И олени оставили много следов: каждое копытце — две замкнутые лунки; следы разбегаются во все стороны и пропадают в лесу.

Необычайная тишина стояла вокруг. Только ветки потрескивали от мороза.

Мы ходили на озеро, к сетям, ходили с ружьем в лес.

Впереди бежала собака — небольшая, мохнатая северная лайка.

— Бетон! — звал ее Леонтий. — Бетон!.. И пес откликался звончайшим, заливистым лаем.
— Что за имя? — удивился я.
— А это там, в Монче, инженер один собаку свою так звал, мне понравилось, вот и я своего пса тоже так назвал…

Оказалось, что инженерская собака звалась, как и положено сеттеру, «Бутоном». Но Леонтий такого слова не знает. Цветы здесь не растут, и бутона саам никогда не видел. А бетон он уже узнал в Монче хорошо, это для него теперь слово привычное, — вот кличка и изменилась…

Вечером мы все сидели у очага, керосиновая лампа мерцала, и внук упросил Калину рассказывать сказки.

Он рассказал смешную сказку про то, как старуха увела из-под носа у охотников раненого лося. Потом рассказал еще сказку о том, как не покорялись саамы никому, когда их то финны, то шведы под свою власть покорить хотели.

В сказках этих рассказывалось, как в старом стойбище на разбойников снежную гору обрушили, а в другом — так злодеев околдовали, что те обратились в камень.

— А пойдите, — говорил Калина, — хоть и теперь еще на озеро Коль-явр. Лежат там камни, как люди, и можно разобрать где рука, а где на ней пальцы. И можно даже различить невынутую изо рта трубку. А стойбище рядом стоит, как стояло…

А потом Калина рассказал старую сказку про Мончес Катрин, про красивую Катерину, про стойкую любовь и верное сердце.

— Жила на Терском берегу очень красивая девушка, — говорил Калина. — Катериной звали. Женился на ней саам один. Он ее очень любил. И она его тоже любила.

Один раз Катерина говорит мужу: «Я сегодня сон нехороший видела. Будто прилетят три лебедя и заберут меня далеко и навеки…»

Отец и мать заплакали, а муж не поверил. Утром он ушел на охоту. А тут вдруг подошли к берегу три больших чужих корабля из-за моря. На один из этих кораблей забрали Катерину и повезли ее далеко, в чужую страну.

Когда корабли уходили, на берег прибежал муж. Он убил на охоте одну только куропатку, а потом сердце сказало ему, что дома что-то неладно, и он спрятал подстреленную птицу за пазуху в своей малице и заторопился домой, бросив охоту. Он добежал до дома и потом побежал по берегу, стараясь догнать корабли.

Но корабли были быстрые и легкие, они уходили все дальше, — белые, как три лебедя, что снились Катерине, — а саам все бежал; и бежал он так долго и быстро, что куропатка сварилась у него на груди…

Катерину увезли. Капитан хотел на ней жениться, но она даже и не разговаривала с ним. Катерину посадили в темницу. Все качалось в этой темнице; корабль плыл, и буря была на море. Свет к Катерине проникал через крохотное отверстие. И каждый день слышала она сквозь это отверстие голос капитана: «Согласна ли ты выйти за меня замуж?»

Катерина молчала. Тогда капитан входил к ней, раскалял железный прут на огне, жег руку девушки и спрашивал у нее снова о том же. «Не согласна», говорила она. И ее снова замыкали в темнице.

Так прошло три года. И вот однажды девушка сказала капитану, что, если отвезет он ее на родину и она хоть ненадолго, хоть издали увидит свой дом и своих близких,— она согласится и пойдет замуж за капитана.

Вскоре три корабля, как три лебедя, снова показались у Терского берега. Девушку привели на палубу — на самый нос корабля, туда, где вырезана была из корабельного луба фигура морского бога. И там Катерина запела песню на своем языке.

В песне она рассказывала о темнице, о своих муках, о том, что три года видела она дневной свет, словно сквозь игольное ушко.

Катерина обращала слова песни к отцу и матери, к своему мужу и пела о том, что бросится в море, едва допоет здесь последние слова этой песни. Она говорила, что пусть тогда вытащат ее тело со дна моря, а потом пусть достанут волшебную шкатулку и приложат к ее телу, — туда, где должно забиться сердце. Сердце забьется — и она оживет.

Но саама не было дома в то время. Он снова ушел на охоту. Катерина допела свою песню и с последним словом бросилась в море. Только отец и мать слышали ее слова.

Обманутый капитан отдал приказание, и корабли повернули, чтобы возвратиться за море, к своим берегам. Паруса их наполнились ветром, и они снова стали похожи на лебедей.

Охотник возвратился только через три дня. Ему рассказали, что здесь случилось без него. Он бросился в море, нашел и вытащил Катерину. Но было поздно. Оживить ее уже было нельзя, и охотник умер от печали. Вдвоем с Катериной схоронили их в море…

Калина досказал сказку.

— А что за страна там, за морем? — спросил внук.
— Не знаю, — улыбнулся Калина. — У нас вот страна холодная, а Люди в ней живут теплые. А там земля, может, и теплая, а сердце людское заледенело…

Мы прожили в избе у Калины неделю. Каникулы кончились, и сыну Леонтия приходило время возвращаться в Мончегорск.

— Пойдем вместе в лес, — предложил Леонтий. — Будем оленей имать.

Странно, сохранились там, в тундре, старые русские слова, занесенные первыми новгородскими Переселенцами. И мы уже зачастую эти слова позабыли, а в тундре они живут. Вот сбереглось у нас слово «поймал», а саам помнит еще древний его корень — «имать» — и пользуется этим корнем в повседневной своей речи.

Он кликнул Бетона, и собака побежала впереди нас по лесной тропе.

Тропа вывела нас на круглое Еловое озеро, потом снова вошла в низкорослый лес; сосна была кругом и чахлая кривая береза.

Вдруг собака залаяла, и в то же время послышалось глухое позвякивание дальнего жестяного колокольчика.

Мы пошли на звон.

К дереву был привязан вожак оленьего стада. Жестяной колокольчик болтался у него на шее. Весь снег вокруг сосны был изрыт черным носом оленя.

Так саамы всегда привязывают вожака. А все стадо бродит вокруг него на свободе. Олени никогда не уйдут от своего вожака далеко. Когда вожак съест весь мох вокруг своего дерева, его переводят к другому.

Теперь нужно было собрать стадо, чтобы выводить из него четверых для упряжки. Леонтий пустил Бетона, и тот с громким лаем умчался в лес. Леонтий побежал в обратную сторону — маленький в своей мохнатой малице. Пимы его проваливались в снег выше колен. Он закричал неожиданно резким, не своим голосом.

— Усь-ток! — кричал он. — Усь-туп-ла! Собака визжала, отыскивая оленьи следы.
— Ла-го-го! — кричал снова Леонтий. — Усь-ток!

И саам и его собака исчезли в лесу. Человеческий голос и заливистый лай становились все глуше. Только вожак оставался у дереза, глухо погромыхивала на его шее жестянка. Шли вверху по удивительной голубизне облака. Шумел в мелкой сосне ветер. Олень похрапывал, наклонялся, ища ягель под снегом, снова всхрапывал беспокойно.

Так прошло с четверть часа. Вдруг два оленя выскочили на полянку и прижались к своему вожаку. За ними выскочил торжествующий Бетон.

— Ла-го-го! — снова доносилось издали.

Бетон поднял уши и опять скрылся в лесу. Описывая круги, он бежал по лесу.

Круги все суживались и суживались. Навстречу, так же суживая круги, бежал Леонтий. Испуганные лаем и криком, олени вздрагивали и устремились к вожаку.

И вот оленей двадцать разом появились на поляне. Стадо собралось вокруг привязанного вожака, и тогда Леонтий принялся набрасывать аркан, вылавливая нужную ему четверку.

Троих он поймал за рога, одного притащил за ногу; снова Бетон побежал по тропе к Еловому озеру; четыре стреноженных оленя медленно брели за Леонтием; их бока еще раздувались попадали быстрой сильно после недавнего бега.

Леонтий молчал; потом он запел песню, длинную песню, которую сам складывал тут же. Он пел про то, что солнце показалось недавно в первый раз после зимней ночи; что олени уходили далеко от вожака; что он ловил их долго, устал, а ему еще нужно будет завтра ехать с геологами в Волчью тундру… Снег лежал глубокий и чистый. Песня скрипела, как сосна под ветром.

Наутро мы снова были в Монче, на берегу Имандры, подле покинутой архиповской избушки.

Теперь я впервые увидел этот молодой город при солнечном свете. На холме над озером стояла школа. Прямо против избушки поднимались еще не освободившиеся от лесов два трехэтажных каменных дома. Улица рубленых деревянных домов, небольших и уютных, уходила от озера в том направлении, где виднелись трубы недостроенного завода.

Улица была прямая и широкая. Палатки исчезли уже с нее. Последние новоселы перебирались в свои постоянные квартиры. Что-то громыхало в отдалении. Вероятно, камнедробилка. Строители завода замешивали бетон. Я улыбнулся, вспоминая сложную историю собачьей клички.

…Тогда я и не думал, что с Леонтием и его Бетоном мне придется встретиться снова, через шесть лет, в обстоятельствах неожиданных и сложных…

В тот раз мы простились с Леонтием на берегу Имандры.

Его обступили геологи, собиравшиеся отправиться с ним назавтра в Волчью тундру. Это был один из самых диких уголков Кольского полуострова. Но геологи должны были проникнуть и туда, чтобы в точности узнать, что хранит там земля в складках древнейших каменных гор. За геологами шли строители.

А за строителями приходили люди повседневного, будничного труда. Они согревали заполярную землю домовитым теплом своего жилья и делали здесь свое дело, для того чтобы обильнее и счастливее становилась наша родная страна. Саам привязал оленей, чтобы они отдохнули перед новой дорогой. Из избы доносилось веселое повизгивание Бетона.

— До свидания, — сказал Леонтий.

Но оба мы и не подозревали тогда, что свиданью в самом деле суждено осуществиться.

…Но оно осуществилось

С тех пор, как мы простились с Леонтием, с его оленями и веселым, лохматым Бетоном, прошло четыре года.

Часто вспоминались за это время первый рассвет над Еловым озером, лай Бетона, однообразная долгая песня саама, зеленоватый туман северного сияния, клубящийся над невысокими деревьями, искалеченными морозом и злыми северными ветрами.

Однажды я проезжал мимо станции, от которой другая линия сворачивала вбок — к городу Мончегорску, Хотелось заглянуть туда хоть на день, побродить по знакомым местам, может быть, повстречаться со старыми друзьями…

Но времени не было, наш поезд шел дальше на север, к морю. Предписание военного комиссара лежало в кармане; не мирный чемодан, а походный вещевой мешок лежал на вагонной полке.

Тревога, тревога… Останавливался поезд. Мы выбегали из вагона, ложились в сырой мох, и над чахлым северным лесом, над болотами и камнями полярной тундры кружил самолет, желтый и черный, словно оса. Бомба рвалась вблизи, пули черкали по камням, потом все затихло, свистел паровоз, скликая людей по вагонам, и поезд уходил дальше, оставляя позади черный дым непогашенного пожара и станционные зенитки, настороженно устремленные в небо. Фронт был близко.

На станции Оленьей в наш вагон вошло несколько новых пассажиров. В их разговоре слышались знакомые слова: Монча, Ниттис, Никелевый поселок, Озерная улица.

— Из Мончегорска? — спросил я. Они подтвердили и рассказали про город, про то, что на тех просеках, которые прорубали когда-то, выросли уже большие каменные дома, что по улицам там ходит автобус, и думали уже перед войной: а не провести ли трамвай? Что большой завод работает уже давно и вместо одной школы построено уже целых шесть.

Я спросил про Леонтия, но его не знал никто из этих пассажиров, да и мудрено было надеяться, что в городе, где живут несколько десятков тысяч людей, знают друг друга так же хорошо, как и -в том поселке, где жили лишь несколько сот строителей.

— А цела ли его избушка? Но и про избушку не могли сказать ничего.

Вскоре поезд остановился в Мурманске. Морской залив виднелся от самого вокзала, и на море стояли серые военные корабли.

Минул еще год, и такие же корабли высаживали наш десант на одном из самых крайних западных пунктов Кольского полуострова, в глубоком тылу у немцев. С кораблей на берег доставляли нас шлюпки. Они причаливали у подножия высоких, отвесных гранитных скал. Спугнутые чайки и гаги поднимались с насиженных мест и с криком носились над головами.

Был уже апрель, но снег лежал на камнях, глубокий и плотный. Зима в тех краях длится до самого июня.

С подошедшего бота скатили по доскам на обледенелый берег две небольшие пушки.

Все это происходило темной ночью. Мы высадились на пустынном берегу, чтобы атаковать затем немцев врасплох.

И ночью по крутым обледенелым скалам нужно было тащить за собой пушки и пулеметы, волочить поставленные на полозья тяжелые ящики с боевыми припасами; натянутые лямки давили на плечи, ноги скользили по обмерзшим камням, по исцарапанным рукам текла и замерзала кровь.

А на рассвете начались трудные бои. Они не ослабевали целую неделю. Мы продвигались вперед без сна и отдыха и все так же волокли за собою, со скалы на скалу, и пушки, и ящики, полные гранат, и другие ящики, набитые сухарями, патронами, консервными банками, и узкие санки, на которых лежали
наши раненые…

На сон не оставалось времени. Лишь изредка можно было прикорнуть на полчаса, повалившись прямо на снег, под какой-нибудь камень, защищающий от резкого, пронизывающего ветра.

Огня разводить нельзя было. На дым костров прилетали вражеские самолеты. И ко всему вдобавок — уже на третий день боев — пал вдруг на землю густой туман, замела неистовая пурга, с вершины одной скалы нельзя было разглядеть соседнюю.

Немцы старались под покровом пурги разъединить наши отряды, окружить отдельные группы и уничтожить нас порознь. Сохранять связь между отрядами нужно было во что бы то ни стало. От нас в соседний взвод можно было добраться лишь по длинной, извилистой, очень узкой лощине. Эта лощина была единственным коридором, который еще связывал нас с другими частями десантного отряда. На снегу поминутно вспыхивали разрывы мин. Немцы непрестанно обстреливали узкое пространство меж крутых, неприступных скал. Эсэсовцы-автоматчики пытались прорваться в лощину по нескольку раз па день. Связь с соседями и со штабом батальона становилась все труднее и труднее. Нехватало людей. Мало оставалось патронов. Красными от долгой бессонницы глазами всматривались матросы в снежную пелену неугомонной пурги. На скале оставалось лишь четырнадцать бойцов при двух ручных пулеметах, да и те были все обморожены, иные ранены, иные контужены. Двоих тяжело раненных нужно было срочно отправить в полевой госпиталь, но некому, да и не на чей было их везти. Командир наш пробовал связаться со штабом батальона.

— Кипарис! — кричал он в трубку. — Слышишь меня, Кипарис?!. Но в трубке было глухое молчание.

Над лощиной не успевал оседать черный дым. Мина рвалась за миной. И все же к вечеру по этой лощине добрался к нам связист из роты.

— Ну, к вам и дорожка! — пожаловался он. — Так и сыплет, так и сыплет! Пули жужжат, что пчелки. Только меду не насобираешь… Связной рассказал, что подкрепление к десанту подойдет не раньше завтрашнего вечера, а до того срока командир приказал держаться во что бы то ни было. Еще связной сказал, что если нынче до сумерек огонь в лощине немного утихнет, то к нам придут нарты, чтобы забрать раненых.
— Нарты? — удивился командир взвода. — Откуда же здесь нарты?
— Вчера четыре упряжки оленей высадились, — сказал связной. — Сегодня уже к нам боезапас с берега возили.
— Рогатые «зисы»? — засмеялся командир. Он поглядел на лощину и перестал смеяться. Там енот рванулась мина. Лейтенант махнул рукой.
— Какие уж тут олени! Разве они пройдут?..

И вдруг, словно в ответ ему, раздался из лощины громкий заливистый собачий лай.

— Это еще что за гости? — удивился лейтенант.

Пурга мела по-прежнему, и в лощине ничего не было видно. Потом вдруг сразу показались на тропе огромные оленьи рога, и крупный, лохматый, грязно-белый пес выскочил следом за нартами.

— Бетон! Бетон! — закричал чей-то голос, и приземистая фигура, закутанная с ног до головы в оленьи, шкуры мехом наружу, появилась на склоне.

Имя, которым звала свою собаку эта фигура, вид узких нарт, похожих на лодку, саамская оленья одежда — все было так знакомо и так неожиданно здесь, что я готов был принять все это за сон, привидевшийся вдруг в коротком и внезапном забытьи, посреди усталости и напряжения многодневного боя. Свистнули над лощиной пули, автоматная очередь донеслась с недалекой скалы: там были немцы.

Передний олень вздрогнул, склонил рога к снегу, рванул нарты, и они вынеслись к тому месту, где стояли мы.

— Чижов кто здесь будет? — спросил тот же голос, что кликал собаку.

Лейтенант отозвался:

— Я буду. Ты как же это сюда пришел, друг? — удивленно спросил он в свой черед у саама.
— А чего ж не притти? — спокойно возразил саам. — Я все время хожу. Много лет хожу. Все здесь исходил, все знаю…
— Так по тебе ж, небось, не стреляли, когда ты прежде тут ходил?
— Это верно. Стрелять по мне не стреляли. Но тогда волки были, это тоже плохо.

Он говорил спокойно и обстоятельно. Приземистый, почти квадратный, он стоял совершенно неподвижно, длинные полы его оленьей шубы лежали на снегу, йог не было видно, и весь он казался одним из здешних бурых камней, с которых ветер непрестанно сдувал налетавший снег. Чижов захохотал:

— Точно. Волки, это тоже плохо.
— Все равно, все равно, — тоже улыбнулся саам. — Две смерти не будет, а одна, хоть не хочешь, придет…

Собака сидела на снегу подле оленей и поводила вокруг умными блестящими глазами.

— Леонтий! — окликнул я саама, не стерпев. — Неужели ты?
— Я Леонтий, — сказал он. — А к го же это тут такой меня знает?

На мне, как и на всех других, был грязный, сырой ватник и борода была уже много дней не брита. Узнать меня Леонтий, конечно, не мог. Да и времени прошло после нашей встречи немало. Разговаривать, однако, было некогда.

В нартах, под рогожами, лежали гранаты и патроны, и мы начали их разгружать и перетаскивать к нашим огневым точкам. А Чижов пошел смотреть, кто из раненых больше всего нуждался в отправке.

Пока командира не было, я напомнил Леонтию о том, как мы ездили с ним в тундру.

— Давно было, — сказал Леонтий. — Отец умер на другой год. Старый был. Мы теперь опять в Мончегорске живем. Новый дом у нас там.
— А сын? Учится еще?
— Нет. Он школу еще в прошлом году окончил. Здесь он тоже, поблизости. Воюет.
— При оленях?
— Зачем при оленях? Это я старый уже, и стрелять умею только из дробовика. Больше никуда не гожусь. Вот я и при оленях.

А он и на лыжах ходит, и не только из винтовки, — из пулемета стрелять умеет. Он — разведчик. Леонтий рассказывал с гордостью:

— Нас много тут, на фронте, с оленями-то… Изо всей тундры саамы пришли. Помнишь, — отец мой, Калина Иваныч, сказку тебе говорил?
— Это которую? — переспросил я. — Он много тогда сказок рассказывал.
— А про то, как в тундру чужие люди пришли, саамов покорить хотели, а охотник на них снежный обвал обрушил. Помнишь?

Я помнил. Леонтий покачал головой.

— Не любят саамы, когда в тундру чужие люди приходят. Прежде не любили, и теперь не любят. Все мы с оленями на фронт пришли…

Олени фыркали. Носами раскапывали снег, ища корм. Тяжелые их рога качались, будто в лад словам Леонтия.

Возвратился лейтенант Чижов. Рядом с ним шел раненый матрос. Он опирался на две винтовки, как на костыли.

— Вот этого забери, — сказал Чижов Леонтию. — И еще одного сейчас сюда приведу. Беда с ними. Не хотят от товарищей уходить, пока бой не кончен. Никого не уговоришь. Как дети…

Становилось совсем темно. Пурга утихала, и слабое северное сияние уже мерцало над головой то зеленоватым, то розовым светом, — как в ту ночь, когда мы
с Леонтием отправлялись в тундру, к Еловому озеру.

Снег был рыхлый, апрельский. Олени легко раскопали его и щипали прошлогодний ягель, серебристый олений мох, низко наклонив раскидистые рога. Леонтий собирался в обратный путь.

Изредка коротко жужжала над скалой пуля и с визгом вгрызалась в камень,

— Туда бы притти, — сказал Леонтий, мотнув головою в ту сторону, откуда доносились выстрелы.
— Куда это?
— В Печенгу. Древние это наши места. Я, помню, мальчишкой там был. Отец меня с собой брал. Профессора тогда одного туда водили. Он руду искал — такую же, как в Монче… потом нашли…
— И что же?

Странно было вести этот неторопливый разговор, такой далекий от всего, что происходило вокруг. Но размеренный голос Леонтия приносил успокоение. Его хорошо было слушать.

— Так ведь нашли руду-то, — продолжал он. — Месяц мы тогда по тундре ходили. Профессора комары чуть до смерти не заели. Я тогда еще и не знал, зачем это
люди в камнях роются, зачем ищут.

— А теперь?
— Теперь знаю. В Монче руда людям много счастья принесла. Не было бы руды, и города там не было бы никакого. Жили бы мы в своей избе одни, как и прежде жили. Вот я и думал: если есть там руда, значит и в Печенге тоже могли бы люди так же хорошо жить. А вот несколько лет назад встретил я на границе двух саамов-оленщиков оттуда. Ходили со стадом. Спрашиваю: как живете? Плохо, говорят, живут. Ничего не знают. Даже школы никакой у них нет. И чужие люди над ними хозяева. Почему же это так? Это, я думаю, неправильно…

Подошедший снова Чижов сказал сааму:

— Можешь ехать. Одного раненого повезешь. Хотел я еще второго с тобой отправить, да так и не уговорил…

Леонтий свистнул Бетона. Собака вскочила, завиляла коротким пушистым хвостом, взвизгнула коротко, будто спросила: «Идем?»

— До свидания, — сказал Леонтий. Он опять прощался так, словно мы непременно должны были вскоре встретиться снова. И он говорил прощальное слово так просто, будто дорога перед ним лежала самая обыкновенная и привычная, — по тихим озерам глухой тундры, а не по лощине, которую матросы успели уже прозвать «чортовым коридором», потому что никогда не утихал в ней свист пуль и глухой гром рвущихся мин.

— До свидания, — откликнулись мы с Чижовым.

Олени пошли.

— Г-эхх! — выдохнул саам, словно опуская топор на бревно. Он запел песню и побежал рядом с картами.

Слов песни было не понять. Вероятно говорили они и про сына-разведчика, и про то, что близко уже до Печенги, до которой хотел дойти Леонтий, и про пулю, что просвистела низко над бегущими нартами… Пурга утихла немного; лощина теперь хорошо была видна издалека, и немцы сразу открыли по нартам огонь. Саам погнал оленей что было мочи, выкрикивая короткие гортанные слова и щекоча животных длинным тонким шестом.

На следующий день олени к нам пришли снова, но это уже была другая упряжка, ее гнал незнакомый саам, такой же приземистый, коренастый и спокойный. Собаки с ним не было.

— А Леонтий где? — спросил я у него, боясь услышать дурные вести. Но он переложил свою дымящуюся короткую трубочку в другой угол рта и сказал:
— В четвертый батальон ушел.

Выстрелы за лощиной участились. Они доносились теперь не с одной скалы, как прежде, а с разных сторон, и мы поняли, что к нам подошло подкрепление и там завязался бой. Новые наши силы высадились на этом берегу; бон продолжались, и мы снова двинулись вперед.

Но нам уже не приходилось впрягаться самим в пушки и таскать за собою на лыжах тяжелые ящики. Это делали за нас олешки, потому что они всюду могли пройти и ничто не останавливало их. Леонтия я не встречал больше. То уходил он с оленями на дальние фланги, то оставлял своих оленей и шел провожать разведчиков за линию фронта, — так, как водил когда-то в тундру геологов — искателей кладов и разведчиков пятилеток.

---

Я вспомнил Леонтия снова, когда незадолго до конца войны высадились мы, наконец, после жестокого и трудного боя на самые причалы Печенгского порта.

Маленький городок, состоявший всего-навсего из нескольких десятков домов, горел. Весь узкий залив был затянут черным и горьким дымом. А на самой высокой скале, над заливом стоял олень и глядел на море, низко пригнув голову, отягченную раскидистым кустом рогов. Олень этот был изваян из гранита, но казалось, что он живой, что это один из вожаков Леонтьева стада, дожидающийся своего хозяина.

Мы стояли на той земле, которую населили когда-то выходцы из древнего вольного Новгорода. Здесь много сотен лет назад рубили они свои первые бревенчатые дома. О них напоминал белый старинный монастырь, стоявший за речкой. На стенах монастыря играло зарево.

Мы снова вернули родине эту землю.

Вместо чужого имени «Петсамо», она снова стала называться древним, новгородцами данным именем: Печенга.

И уже неделю спустя, после того как отгремели выстрелы на берегу, едва перешла отсюда война на соседнюю норвежскую землю, к обуглившимся доскам причала подошел первый транспорт; с него начали сгружать бочки с цементом, грузовые машины и разный строительный материал. С другого парохода сошли строители.

Как когда-то в Монче, здесь тоже раскинулись палатки и в них жили люди, которым еще предстояло построить для себя настоящие и прочные дома. С каждым днем появлялись в городе новые люди. Но Леонтия я не встречал среди них…

…Недавно в Москве я встретил Чижова. Он был в штатском. Рассказывал, что работает теперь на Севере — на Кольском полуострове, в тех же местах, где мы воевали вместе, — бригадиром на строительстве.

Как всегда при таких встречах, оба мы называли множество имен старых товарищей, и память о чудесной дружбе согревала нас обоих.

— А помнишь того саама, что к нам на высотку за ранеными приезжал? — спросил у меня Чижов.
— Леонтия? Архипова? Еще бы. Конечно, помню.
— Так ведь он тоже у нас. Живет в тундре, неподалеку от строительства. Работает проводником у геологов.
— А собака с ним?
— Бетон? А как же! Ее у нас все строительство знает. Знаменитый, можно сказать, пес. Жив, жив Бетон. Оленей сторожит…

Чижов рассказывал, как на древней земле поднимается еще один новый город.

Он показывал фотографии. Я снова увидел хорошо знакомый низкорослый и редкий сосновый бор. Длинные заводские корпуса поднимались среди деревьев. Иные были еще в лесах. На одном из снимков виден был поселок, за поселком такие же редкие и чахлые сосны и светлое лесное озеро. Это был один из первых плодов победы: еще один труднодоступный клочок земли, отвоеванный для теплого человеческого счастья.

— Пройдет несколько лет, — говорил Чижов, — ты тут и узнать ничего не сможешь. Тут тогда такой город будет…

Так осуществлялось то, о чем мечтал недавно саам Леонтий в час короткой передышки, выдавшейся в многодневном бою.

Строители освобождали от лесов новые дома. Новая гидростанция давала свой первый ток. Вспыхивали ярким светом лампы. Приходили в движение станки на новом заводе. А в тундре Леонтий набрасывал аркан на рога своих оленей и запрягал их в нарты, чтобы уходить с геологами на новую разведку.

Заливисто лаял Бетон. Олени выбегали на белое озеро, покрытое плотным снеговым настом, и первое солнце года горело за невысокой каменистой горой…

АЛЕКСАНДР МАРЬЯМОВ