Девяносто первый

«Что пройдет, то будет мило» – вряд ли кто-то лучше Пушкина мог бы сформулировать основной закон человеческой памяти. Однако год 1991-й явно выбивается из этого ряда: для большинства бывших граждан СССР он навсегда останется годом всеобщей депрессии и тотального распада.

Последний год советской истории ознаменовался не только бессилием власти, экономическим кризисом и явными признаками распада союзного государства, но и самыми тревожными предчувствиями в обществе – небывалыми для мирного времени. Ломалось самосознание советского человека, а от недавних перестроечных надежд на лучшее будущее не осталось и следа.

Сумерки президента

Советский лидер Михаил Горбачев вступал в 1991 год в статусе лауреата Нобелевской премии мира. Но в новогоднем телевизионном обращении он выглядел грустно, если не сказать – уныло. Складывалось впечатление, что президент СССР вообще разучился улыбаться, делая исключение только для загранкомандировок. Даже фотографы полюбили тогда элегические композиции на тему «Одиночество Горбачева». В каждом его выступлении ощущалась обида на собственный народ, недооценивший лидера, вызывающего восхищение во всем мире.

Он все реже говорил о перестройке и гласности, а тем более – об ускорении или хозрасчете. Любимые темы красноречивого Горбачева исчезали сами собой, превратившись в анахронизм. Он пытался выстроить новую стратегию. Сначала решился немного затянуть гайки, потеснив оппозицию; потом, оказавшись перед угрозой сепаратизма, пробовал сшивать гам, где рвется, но хозяином положения уже не был.

В результате наметился серьезный разлад между Горбачевым и сторонниками «демократических реформ». Позицию влиятельной «ДемРоссии» – политической организации, выступавшей за решительные преобразования, – в начале 1991-го со свойственным ему радикализмом разъяснил один из лидеров движения историк Юрий Афанасьев: «Мировому общественному мнению, серьезно пораженному “горбиманией” возможно, кажется невероятным, что под маской либерализатора и гуманизатора “реального социализма” прятался до сих пор заурядный неокоммунистический диктатор».

В программной статье Афанасьев стращал своих сторонников: «Хаос в народном хозяйстве достиг того предела, когда дальнейшие игры в перестройку стали невозможны. Чтобы общество сохранилось как общество, необходимо либо пойти на коренную экономическую реформу и вводить механизмы свободных рыночных отношений, которые действуют в современных цивилизованных странах, либо восстановить (в “осовремененном” теперь уже виде) систему командных рычагов разверсточного централизованного планового хозяйства, основанного на внеэкономическом принуждении производителей товаров и услуг. Горбачев делает свой выбор в пользу “социалистических ценностей”». Это «ДемРоссию» не устраивало. На митингах разгоряченная многотысячная толпа скандировала: «Фашист Горбачев!», даже не осознавая всю абсурдность этой формулировки.

Президент Советского Союза, остававшийся генеральным секретарем ЦК КПСС, не мог найти опоры и среди «охранителей СССР». Их манифестом стало опубликованное в июле 1991-го «Слово к народу», в котором результаты политики Горбачева оценивались в духе патетического проклятия: «…Лукавые и велеречивые властители, умные и хитрые отступники, жадные и богатые стяжатели… глумясь над нашими верованиями, пользуясь нашей наивностью, захватили власть». Это воззвание подписали генералы Валентин Варенников и Борис Громов, писатели Юрий Бондарев и Валентин Распутин. Последний, кстати, входил в Президентский совет при Горбачеве, но «корпоративная дисциплина» тогда была не в чести.

Еще совсем недавно перестройка вызывала восторги интеллигенции. Общим местом было рассуждение: «Мы живем в интересное время… Куй железо, пока Горбачев». Росли тиражи газет и литературных журналов, в которых в первую очередь привлекали внимание статьи экономистов и социологов, обещавших «пышные пироги» при конвергенции социализма с капитализмом. 1991 год обрушил эти иллюзии. Впервые с 1986-го тиражи «перестроечной» прессы поползли вниз. С одной стороны, из-за подорожания изданий, с другой – потому, что пересуды «властителей дум» многим набили оскомину. В 1991-м уже не принято было говорить про «свежий ветер перемен». В ход пошли другие определения – «В наше трудное время…», а учитывая появление горячих точек – даже «В наши трагические дни…». Популярной стала и китайская мудрость: «Не дай бог жить в эпоху перемен».

Шла подготовка нового Союзного договора, который должен был положить конец распаду страны. Горбачев вел переговоры с главами республик в Ново-Огареве. Переговорщики держались независимо и лукаво. Было очевидно: власть президента СССР всерьез пошатнулась. И даже результаты референдума 17 марта, на котором почти 78% пришедших к урнам отдали голоса за сохранение Союза, не производили сильного впечатления. «Референдум прошел. И плебисцит с ним», – ёрнически объявляла газета «Коммерсантъ», орган нарождавшегося в России капитализма, в то время в большей степени имитационного. Ситуация оставалась патовой.

Пропущенные удары

Впервые в советской истории традиционная первомайская демонстрация в Москве превратилась в шествие протеста. Демонстранты, останавливаясь у Мавзолея, скандировали: «Горбачева в отставку!», «Свободу Литве!», «Позор!» – и гордо проносили соответствующие транспаранты. Михаил Сергеевич, строго сжав губы, повернулся и быстро ушел с трибуны, а затем и с площади. Его примеру последовали соратники.

В начале лета Горбачев пропустил еще несколько ударов от политических противников, решающим из которых стало избрание Бориса Ельцина президентом РСФСР на первых в истории нашей страны всенародных альтернативных выборах такого ранга. Сам Горбачев стал президентом СССР «всего лишь» в результате голосования на Съезде народных депутатов. На этом фоне мандат Ельцина выглядел серьезнее, хотя и ограничивался пределами Российской Федерации.

Ледяным душем для нобелевского лауреата стало участие в июльской встрече «Большой семерки» в Лондоне. Горбачев пространно говорил о необходимости финансовой помощи для продолжения реформ в Советском Союзе, но его тирады почему-то не впечатляли высокое собрание. Даже дружественно настроенный по отношению к президенту СССР премьер Италии Джулио Андреони постарался дистанцироваться от советских проблем: «Не знаю, добьется ли успеха Горбачев, но никто не имеет права полагать в случае его неудачи, что это произошло оттого, что мы cmv не помогли». Еще недавно в этой среде Горбачева встречали овациями, а разговаривали с ним исключительно при помощи комплиментов. Но на заседании G7 он просил поддержки, чуть ли не стоял с протянутой рукой, и все безрезультатно. Это был удар ниже пояса: без финансовой помощи ведущих экономик мира советское руководство С трудом представляло, как можно стабилизировать падающую экономику страны.

Не обошлось и без фактора Ельцина. Нет, западные лидеры еще не списывали Горбачева в архив, понимай, что именно он остается лидером ядерной державы. Однако не упускали из виду, что у него появился не только сильный, но и легитимный соперник – всенародно избранный президент России. И не спешили снова раскрывать объятья «архитектору перестройки». Президент США Джордж Буш – старший сказал тогда своему советнику по национальной безопасности генералу Бренту Скоукрофту о Горбачеве: «Этот парень всегда так хорошо продавал свой товар, но, по-моему, на этот раз он был не в ударе». И в Советском Союзе от этой встречи G7 осталось ощущение, как в сказке Редьярда Киплинга: « Акела промахнулся!» Журналисты иронизировали, что президенту СССР на саммите «Семерки» предоставили восьмой «приставной» стул. А популярный сатирик Александр Иванов, яростный сторонник Ельцина, язвил

Рукоплещут и дон, и сэр
Президенту СССР.
Ну а он, президент, чего?
Да выходит, что – ничего.

Год Ельцина

А что же его главный соперник? Программа, с которой выступил Ельцин в июне 1991 года, была одновременно и популистской, и идеалистической. Он обещал всем и все, легко переходя от лозунгов о «возрождении предпринимательства» к тирадам о «всемерном стимулировании науки». Ключевое понятие той ельцинской кампании – «свобода». О «рыночной экономике» он накануне выборов старался не вспоминать, понимая, что это слишком противоречивая материя. Но настоящего триумфа Ельцин добился через два месяца после своей победы на президентских выборах.

Утром 19 августа советский народ проснулся «в другой стране». Теледикторы дрожащими голосами объясняли, что Горбачев, отдыхавший в то время в Форосе, по состоянию здоровья не может исполнять обязанности президента СССР и власть в стране переходит к Госкомитету по чрезвычайному положению (ГКЧП), в который вошли вице-президент Геннадий Янаев, председатель КГБ Владимир Крючков и другие крупнейшие руководители силовых и индустриальных ведомств. В обращении к народу члены ГКЧП, избегая критики Горбачева, констатировали, что политика перестройки зашла в тупик, к власти рвутся экстремисты и нужно спасать Советский Союз, укрепляя трудовую дисциплину и порядок. Свои слова они подтверждали силовыми мерами: в Москву были введены танки, объявлен комендантский час. Все это напоминало военный переворот в латино-американском стиле.

Ельцину в те дни удалось превратить Белый дом – резиденцию Верховного Совета РСФСР – в центр противостояния ГКЧП. Он объявил действия комитета незаконными, эффектно выступил с танка, окрестил Янаева и Ко «путчистами». Вокруг Белого дома строились баррикады. Тысячи людей – в основном молодежь – вышли на улицы «защищать демократию». «Воевать с собственным народом» ГКЧП не решился и уже 21 августа фактически признал свое поражение. Президент СССР вернулся в Москву, но тогда меньше всего он напоминал главу государства. На фоне растерянного Горбачева Ельцин выглядел настоящим «царем горы». Его акции резко повысились и среди «демократов», и в глазах сторонников «сильной руки». К концу лета стало окончательно ясно: 1991-й – это год Ельцина…

Всенародная депрессия

Уже по весне 1991 года, с первыми теплыми днями, дачники обнаружили, что в пригородных поездах не осталось ни одного целого мягкого сиденья. Это была одна из примет безвластия. Миллионы людей кожей чувствовали агонию страны. Самым апокалиптическим слухам доверяли, потому что они нередко сбывались. Казалось, вот-вот и остановятся автобусы и трамваи, самолеты не взлетят, метрополитены зарастут мхом… Настроение времени, быть может, точнее всего выразилось в песне Юрия Шевчука, которая часто звучала в те дни:

В последнюю осень ни строчки, ни вздоха.
Последние песни осыпались летом.
Прощальным костром догорает эпоха,
И мы наблюдаем за тенью и светом.

На телевидении господствовал мотив: «Хлеба осталось на три дня». И – трагический взгляд в камеру. Вместо вальяжных дикторов и уверенных в себе политических обозревателей пришли журналисты, которых можно было бы приписать к актерскому амплуа «неврастеников». В народе придумали, пожалуй, самое меткое определение того времени – «бардак». Лучше не скажешь. За несколько месяцев 1991-го миллионы людей потеряли самоощущение «великой страны», которое, несмотря ни на что, все-таки оставалось в предыдущие годы.

В газетах прямо писали о «грядущей экономической катастрофе и угрозе голода». Неудивительно, что в 1991-1992 годах из России эмигрировало около 14 млн человек. Профессором Бостонского университета осенью 1991-го стал даже Виталий Коротич – легендарный главный редактор «Огонька», по существу, самый влиятельный журналист горбачевского времени. И ему, перестроечному запевале, оказалось неуютно в стране, находившейся на грани распада. Это выглядело как побег: знаменитый сторонник преобразований поспешил удалиться, когда на смену словам пришли дела и настоящие перемены. Неминуемо возникало грубоватое выражение «Крысы бегут с корабля» – как лишний довод в пользу того, что наш корабль все-таки тонет.

Советский народ никогда не считался избалованным. Но небывалое повышение цен, обнищание, обострение дефицита и рост преступности в мирное время вызвали серьезную депрессию в обществе. Призывы «перетерпеть» звучали неубедительно. Было ясно, что паление уровня жизни связано с безвластием, с полной утратой бюджетной дисциплины. С тем, что в условиях анархии едва ли не каждый местный руководитель, едва ли не каждый директор греб под себя.

В магазинах – и в Москве, и в других крупных городах СССР – еще в начале 1991 года открылись коммерческие отделы, где можно было по высоким ценам приобрести «дефицит»: красную икру, сырокопченую колбасу, печень трески, шоколадные конфеты. Отныне джинсы (в том числе американские), модные куртки и батники, а также магнитофоны « капстрановского» производства появились в открытой продаже, а не только у спекулянтов. Казалось бы, сбылись мечты советского обывателя. Кстати, очередей в эти отделы не было: народ часами стоял за продуктами «по госцене». Но к осени и эти «волшебные» отделы опустели.

Голые прилавки и унылые очереди за самым элементарным товаром стали наиболее точным отражением социальной депрессии. Талоны на продовольствие повсюду, включал Москву, палаточные городки возле Кремля, забастовки – все это создавало столь мрачную атмосферу, что даже новость о «беловежском сговоре» Ельцина, президента Украины Леонида Кравчука и председателя Верховною Соке га Республики Беларусь Станислава Шушкевича не стала сенсацией. Многие поверили, что провозглашенное ими Содружество Независимых Государств окажется жизнеспособным, и упразднение огромной страны сочли давно назревшим актом. Новый, 1992-й мало кому внушал оптимизм.